Манная каша - Симолина Пап

Тетя фыркнула, и особенно энергично заработала ножиком. Потом сказала:

– Думаю, нужно приготовить их с лимонным соком. Будет объедение немыслимое.

Грета в задумчивости уставилась на тётю. Она ведь не злая, она так добра к ней, к племяннице. Откуда же эта нетерпимость? И вдруг поняла! В миг разгадала тётину загадку. Всё просто! Цинизм – защита глубоко уязвленных, а не оружие злых. Когда-то Эугения, должно быть, пережила разочарование, может быть, предательство. И с тех пор как черепаха отсиживается в панцире, боится высунуть голову и лапы. Как и черепаху, её не переубедить и не выманить наружу.

Она видела голову Медузы Горгоны! А это, говорят, ужасное зрелище…

2. Ганс ни при чём

Наша Лавландия – королевство с сильной древней аристократией, берущей начало ещё от викингов. Ну и что? Аристократия ничуть никому не мешает и на демократические свободы не покушается. Как раз напротив – все аристократы заодно народные депутаты в парламенте. Что поделаешь, народ любит свою историю!

Графиня Ариша Викинг не случайно носила это звучное имя. Она принадлежала к одной из самых знатных фамилий королевства. Но с ней приключилась странная история. Когда-то она вышла замуж за бедного и невзрачного солдата Льва До-ручки, и теперь проживала с ним под одной крышей уже двадцать шестой год. Совсем недавно о той истории напомнила своим читателям, и мне в их числе, наша столичная газета «Шуры-муры», благо был замечательный повод:

ЧИСТОСЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА, светская хроника

Блестящая графиня Ариша Викинг и доблестный капитан Лев До-Ручки справили в прошедший уикэнд серебряную свадьбу.

Немногие уже помнят загадочную историю, двадцать пять лет назад взволновавшую общество и взбаламутившую свет. Прекрасная юная графиня, представительница древнейшего аристократического рода Лавландии, поспешно и необъяснимо вышла замуж за никому неизвестного простого солдата. От этого снесло флюгер с крыши королевского дворца. А народ вышел на демонстрацию протеста. Парламент поставил вопрос о переводе времени. После горячих дебатов решили ограничиться переносом выходных. Потом их переперенесли обратно. Но всё равно, все мы с горечью чувствуем – это у же не те выходные.

Однако, со временем капитан До-Ручки снискал уважение всего лавландского общества. Король Клаус Тысячепервый пожаловал ему орден героя Лавландии и собственноручно сшил ленточку, и для графини – ленточку на память.

Огромная скатерть была расстелена на Дворцовой площади. Реяли флаги, дым стоял коромыслом, принцесса лично угощала сигарами. Потом исполнили гимн, отчего сами собой включились все автомобильные сирены. Народ вышел на праздничную демонстрацию. И я там, как говорится, была, мёд-пиво, как водится, пила…

Ваша корреспондентка

А недавно Лев в чине капитана вышел в отставку, и теперь все время проводит в своем уединенном кабинете, зависая в Глобальной Сети.

Так вот, эти самые графиня Ариша и мрачный капитан приходились родными отцом и матерью Гансу, тому самому Гансу, который невзлюбил Грету, но тем не менее помог ей собрать грибы, а тётя Греты Эугения затем со вкусом их приготовила с лимонным соком, и с удовольствием поужинала вместе с племянницей… Вот такая запутанная история!

Ганс любил дом в центре Шуры-Мурома, на улице Кисельной, дом из прекрасного терракотового кирпича, потому что в этом замечательном доме жили его родители, а сердцу не прикажешь! Он любил покатую стилизованную под старину черепичную крышу, кованый черный флюгер, узорные решетки на окнах, и аккуратный палисадничек, где его мать выращивала только самые изысканные цветы.

Теперь там было полно похожих на щеточки, лиловых, осенних. И много палой листвы всех оттенков – от свеже-лимонного до цвета пареной репы, любимого блюда матери.

Ариша Викинг сама открыла дверь и, увидев сына, состроила недовольную гримаску.

– Ну чего тебе? – спросила она вместо приветствия.

– Да так, просто мимо шёл, – отвечал Ганс.

– В пятницу ты тоже мимо шёл… – недовольно проворчала графиня.

– Как поживаете? – Ганс попробовал замять неловкость.

– У нас полно дел. Папа будет недоволен, – предупредила мать.

– Ну и тролль с ним, – заметил Ганс (так ругаются у нас в Лавландии).

– Как ты смеешь говорить так о своем отце! – всполошилась графиня.

– Так я войду?

Она отступила и пропустила сына в дом. Однако заметила:

– Баран!

– Это я – баран? – Ганс в растерянности топтался в холле. Надо бы обидеться и уйти. Но холодно, дождь. Вместо этого он спросил:

– Папаша не одолжит мне свой старый зонт? Я, кстати, за ним и пришел. А не потому, что мне делать нечего.

– Спроси у него, – ответила мать угрожающе.

Как она стройна, как изящна! Ганс, как это часто с ним бывало, залюбовался ею. Он обожал мать. В детстве, гуляя на лужайке, собирал для нее ромашки. И теперь восхищался ею, тем более, что сам был на нее похож, как близнец. У него – то же благородное изящество, тот же нрав, те же вкусы и склонности, те же взгляды. Он любил ее, как самое себя. И ему было обидно, что она предпочитает его обществу – папашино.

Капитан Лев имел мрачный облик, неожиданный в изысканном доме самого прогрессивного психолога Шуры-Мурома (графиня в академики пока не баллотировалась, но много практиковала и даже издавала научный журнал). Её пациентки и редколлегия сначала пугались и недоумевали, зачем здесь этот урод, откуда и кто он. Но капитан Лев умел понравиться дамам обходительностью. Пациентки со временем переставали его пугаться, привыкали, хохотали над его грубоватыми остротами, ценили за мужество, когда-то проявленное на каких-то фронтах, звали «наш капитан» или «наш лев».

А между тем Ганс, сын мужественного капитана и изысканной аристократки, жил в маленькой комнате в Угольках, на рабочей окраине Шуры-Мурома. Его родители утверждали, что молодому человеку необходима самостоятельность. Но Ганс подозревал, что отец попросту ненавидит его сызмальства. Мать невезучий Ганс тоже всегда раздражал. Он ухитрялся с самого своего младенчества все делать и говорить именно так, как графине не нравилось. Соберет на лужайке букетик ромашек, подарит своей мамочке, а она недовольна. Зато ей нравилось все, что делал капитан Лев!

Ганс отправился в отцовский кабинет, на второй этаж, за пресловутым старым зонтом. Лестница вся была изукрашена охотничьими трофеями – головами огромных вепрей, диких козлов, оленей и зайцев со стеклянными глазами. Черепа мерзко скалились – они скалились на Ганса каждый раз, когда он навещал отца. С каждым шагом подниматься было все тяжелее. Перед дверями кабинета стоял уже не тот Ганс, что был внизу, а сгорбленный, трепещущий, как сухой стручок, и даже похожий на отца.

Капитан До-ручки сидел за столом и общался с Глобальной Сетью. Он не обратил на сына ни малейшего внимания. Ганс в нерешительности топтался за его спиной. В кабинете было еще больше ветвистых рогов и голых черепов по стенам, с каждым днём они делались всё мертвее и все страшнее скалились. Еще там была громоздкая, самая простая и необходимая мебель. Диван покрыт медвежьей шкурой, а на стене над ним коллекция старинного боевого и охотничьего оружия, проржавленного кровью. Надо сказать, в Лавландии редко встретишь такое убранство. Аристократы и вовсе никогда не обставляют свои кабинеты с феодальной мрачностью, стыдясь вспоминать былую кровожадность своего сословия.

Ганс знал, что мама сюда не заглядывает. Даже она не выносит вида клыкастой комнаты. А ведь она не испытывает по отношению к капитану тех сложных противоречивых чувств, что мучают Ганса!

– Что тебе нужно? – спросил отец, не оборачиваясь, громовым голосом, какой трудно было предположить в его тщедушном теле.

– Платить за комнату и на сигареты. Я ничего не ем, – ответил сын.

– Баран! – заметил капитан, – пойди, вымойся. В таком виде нельзя приходить к родителям.

В Угольках у Ганса не было ванной. А при папашином кабинете – отдельная ванная комната. Отделанная роскошно, как если бы принадлежала другому человеку – не тому, кто развесил клыкастые черепа. Мрамор, бронзовые краны, рукоятки, крючки. Огромные, мохнатые, махровые полотенца. У капитана чистоплотность стала манией. Иногда он мылся несколько раз в день. И мыла, шампуни, бальзамы, кремы для бритья держал самые разнообразные.

Дверь в ванную комнату была приоткрыта. Сквозь щель поблёскивали краны. Ганс зажмурился и закусил губу. Он хотел уже бежать, но, преодолев слабость, отправился мыться.

Ганс предвидел, что все будет именно так. Пусть он не мылся уже давно – с прошлой пятницы, но конституция тела, которую он унаследовал от матери, так благородна, что он может вовсе никогда не мыться – от него ни в коем случае не исходят неприятные запахи, кожа при любых обстоятельствах источает один только чудесный аромат цветов, остается нежной и золотистой. Об этом ему сообщила подружка Жоржа, корефана, простая, но добрая девушка. Ганс ненарочно сломал ей руку, когда в комнату неожиданно вошёл Жорж. Ему ведь надо было поскорее скинуть ее с дивана, чтобы Жорж не вообразил невесть что. (Друг все-таки!). Просто руки слишком тонкие. И на диван лезет без спросу. Несмотря на это недоразумение Ганс продолжал относиться к ней по-прежнему хорошо. Но больше всех он любил своих родителей!